Неточные совпадения
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался
голос одной из горничных
бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли
бабушка.
Делать было нечего: дрожащей рукой подал я измятый роковой сверток; но
голос совершенно отказался служить мне, и я молча остановился перед
бабушкой.
— Ah! mon cher, [Ах! мой дорогой (фр.).] — отвечала
бабушка, понизив
голос и положив руку на рукав его мундира, — она, верно бы, приехала, если б была свободна делать, что хочет.
Бабушка, толстая и важная, в рыжем кашемировом капоте, смотрела на все сквозь золотой лорнет и говорила тягучим, укоряющим
голосом...
— Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? — сдержанно сказала
бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный
голос, видела на губах Веры какую-то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.
— А! если так, если он еще, — заговорила она с дрожью в
голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!..
Бабушка укроет, защитит тебя, — успокойся, дитя мое: ты не услышишь о нем больше ничего…
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий
голос Марфеньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на
бабушку, то на Райского, в недоумении.
Бабушка сильно расходилась.
«
Бабушка!» — шепнул ему какой-то
голос.
—
Бабушка пришла!
Бабушка любит!
Бабушка простила! — произнес
голос над ее головой.
Ей, в дремоте отчаяния, снился взгляд
бабушки, когда она узнала все, брошенный на нее, ее
голос — даже не было
голоса, а вместо его какие-то глухие звуки ужаса и смерти…
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых
голосов, не только Тычковых, но и самой
бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно,
голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у
бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
— Я,
бабушка, — отворите! — говорил
голос Марфеньки. Татьяна Марковна отворила.
И вдруг за дверью услышала шаги и
голос…
бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
бабушка надувает щеки, выкатывает глаза, доброе лицо ее делается глупым и смешным, она говорит ленивым, тяжелым
голосом...
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз
бабушку, боюсь, что ее убьют, и кричу, зову. Она не идет, а пьяный дядя, услыхав мой
голос, дико и грязно ругает мать мою.
Нередко на эти беседы приходила
бабушка, тихо садилась в уголок, долго сидела там молча, невидная, и вдруг спрашивала мягко обнимавшим
голосом...
Говорил он спокойно, и ни звук его
голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни шарканье ног
бабушки, — ничто не нарушало памятной тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком.
Он поднялся на ноги, высокий, изможденный, похожий на образ святого, поклонился
бабушке и стал просить ее необычно густым
голосом...
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как
бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжелым
голосом...
Потом вдруг как-то сорвался с
голоса, замолчал, поглядел на всех и тихонько, виновато ушел, склонив голову. Люди усмехались, сконфуженно переглядываясь,
бабушка отодвинулась глубоко на печь, в тень, и тяжко вздыхала там.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и дядя Михаил уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрепанный дядя Яков с гитарой,
бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой в зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая темными стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным
голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Бабушка в кухне угощала всех чаем, за столом сидел круглый человек, рябой, усатый и скрипучим
голосом рассказывал...
Не помню, как я очутился в комнате матери у
бабушки на коленях, пред нею стояли какие-то чужие люди, сухая, зеленая старуха строго говорила, заглушая все
голоса...
— Евгенья, снимай иконы! Наталья, одевай ребят! — строго, крепким
голосом командовала
бабушка, а дед тихонько выл...
Бабушка со дня на день становится слабее; ее колокольчик,
голос ворчливой Гаши и хлопанье дверями чаще слышатся в ее комнате, и она принимает нас уже не в кабинете, в вольтеровском кресле, а в спальне, в высокой постели с подушками, обшитыми кружевами.
— И прекрасно сделаешь, мой друг, — сказала
бабушка уже не тем недовольным
голосом, которым говорила прежде. — St.-Jérôme, по крайней мере, gouverneur, который поймет, как нужно вести des enfants de bonne maison, [детей из хорошей семьи (фр.).] a не простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы водить их гулять.
В это время в комнате
бабушки послышался стук дверью и ворчливый
голос Гаши, приближавшейся по лестнице.
— Коко! — сказала
бабушка, должно быть, заметив внутренние страдания, которые я испытывал. — Коко, — сказала она уже не столько повелительным, сколько нежным
голосом, — ты ли это?
Вызванное головлевской поездкой (после смерти
бабушки Арины Петровны) сознание, что она «барышня», что у нее есть свое гнездо и свои могилы, что не все в ее жизни исчерпывается вонью и гвалтом гостиниц и постоялых дворов, что есть, наконец, убежище, в котором ее не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом вина и конюшни, куда не ворвется тот «усатый», с охрипшим от перепоя
голосом и воспаленными глазами (ах, что он ей говорил! какие жесты в ее присутствии делал!), — это сознание улетучилось почти сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.
— Ах,
бабушка, да перестань ты! — с жалобной мольбой и страданием в
голосе сказала Олеся. — Кто у нас в хате сидит?
Она произнесла это равнодушно, глядя не на
бабушку, а в окно, но в ее
голосе я уловил чуть заметный оттенок раздражения.
— Нет, мой дорогой, ничего я не боюсь, если понадобится. Только зачем же людей в грех вводить? Ты, может быть, не знаешь… Ведь я там… в Переброде… погрозилась со зла да со стыда… А теперь чуть что случится, сейчас на нас скажут: скот ли начнет падать, или хата у кого загорится, — все мы будем виноваты.
Бабушка, — обратилась она к Мануйлихе, возвышая
голос, — правду ведь я говорю?
—
Бабушка! — раздался вдруг слабый, чуть слышный
голос Олеси. —
Бабушка, кто у нас?
—
Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно напиться? — спросил я, возвышая
голос.
Васька принимал угрожающе-свирепый вид. Вероятно, с похмелья у него трещала башка. Нужно было куда-нибудь поместить накипевшую пьяную злость, и Васька начинал травить немецкую
бабушку. Отставив одну ногу вперед, Васька визгливым
голосом неожиданно выкрикивал самое неприличное ругательство, от которого у бедной немки встряхивались все бантики на безукоризненно белом чепце.
— Врешь, Нютка!.. — хриплым
голосом оборвал ее Михалко, пошатываясь на месте. — Ты заодно с бабушкой-то, а у нас до нее дело есть.
После долгого колебания Татьяна Власьевна наконец изъявила свое согласие, чего Головинский только и добивался. Он на той же ноге отправился к Колобовым и Савиным, а вечером пришел к
бабушке Татьяне и немного усталым
голосом проговорил...
— Поди, поди лучше сюда и сядь!.. Сиди и слушай, — начинал
голос, — я не пойду за тебя замуж ни за что; понимаешь: низа что на свете! Пусть мать, пусть сестры, пусть
бабушка, пусть все просят, пусть они стоят передо мною на коленях, пускай умрут от горя — я не буду твоей женой… Я сделаю все, все, но твоего несчастья… нет… ни за что! нет, ни за что на свете!
— Madame, madame, — медовым
голосом шептал
бабушке Де-Грие, протеснившись к самому ее уху. — Madame, эдак ставка нейдет… нет, нет, не можно… — коверкал он по-русски, — нет!
Едва только оставил я генерала, как явился ко мне Потапыч, с зовом к
бабушке. Было восемь часов, и она только что воротилась из воксала после окончательного проигрыша. Я отправился к ней; старуха сидела в креслах совсем измученная и, видимо, больная. Марфа подавала ей чашку чая, которую почти насильно заставила ее выпить. И
голос и тон
бабушки ярко изменились.
Лето выдалось сырое и холодное, деревья были мокрые, все в саду глядело неприветливо, уныло, хотелось в самом деле работать. В комнатах, внизу и наверху, слышались незнакомые женские
голоса, стучала у
бабушки швейная машина: это спешили с приданым. Одних шуб за Надей давали шесть, и самая дешевая из них, по словам
бабушки, стоила триста рублей! Суета раздражала Сашу; он сидел у себя в комнате и сердился; но все же его уговорили остаться, и он дал слово, что уедет первого июля, не раньше.
И в самом деле, послышались
голоса внизу; встревоженная
бабушка стала о чем-то быстро спрашивать.
Бабушка, или, как ее называли в доме, бабуля, очень полная, некрасивая, с густыми бровями и с усиками, говорила громко, и уже по ее
голосу и манере говорить было заметно, что она здесь старшая в доме.
С этим я протянул свою руку, чтобы коснуться руки доброй старушки, и вздрогнул: рука моя возле самой руки мертвой
бабушки прикоснулась и сжала руку Лины, а в это же самое мгновение тихий
голос из глубины комнаты произнес...
— Точно так-с, — отвечал тот глухим и ровным
голосом. При первом слове
бабушки: «твоя» — брови его слегка дрогнули. Уж не ожидал ли он, что она будет его «выкать», говорить ему: вы?
— То есть? — повторила
бабушка тем же
голосом и не отводя лорнета.
И маленькое, худенькое тело трепетно билось в его руках, и маленькое, никому не нужное сердечко стало таким огромным, что в него вошел бы весь бесконечно страдающий мир. Николай хмуро, исподлобья метнул взор по сторонам. С постели тянулись к нему страшные в своей бескровной худобе руки
бабушки, и
голос, в котором уже слышались отзвуки иной жизни, хриплым, рыдающим звуком просил...
Это и была моя нареченная
бабушка, княгиня Анна Борисовна Джаваха. Знаком она велела мне приблизиться и, когда я исполнила ее желание, положила руку мне на плечо и заговорила суховатым, гортанным
голосом...
— Говоря все это прерывающимся от волнения
голосом, я топала ногами, отчаянно жестикулировала, предоставляя
бабушке блестящую возможность — лицезреть дикую, необузданную лезгинскую девочку, которая, как никто другой, нуждалась в воспитании…